Александр Бордуков: «В театр люди идут за светом»

Вы говорили, что в детстве одной из ваших любимых передач была «Театр у микрофона»…

- Да, да, одна из, скажем так.

«Одна из»? А какие еще?

- Ну, в детстве многие передачи нравились. У меня это были «Угадай-ка», «Пионерская зорька»... Мы росли на утренних прекрасных передачах. Потом было много чтения. Были замечательные чтецы, которыми мы заслушивались. Дмитрий Орлов, Алексей Консовский… Было много прекрасных записей.

Это оказало влияние на ваше желание стать актером?

- Не думаю, что это напрямую оказало влияние. Строго говоря, я вообще не думал, что я буду это, а не вот это. (Смеется.) Я в артисты даже не собирался. Просто это было очень интересно, это завораживало – и «Театр у микрофона», и «Клуб знаменитых капитанов»… Там работали великие артисты. Это наверняка какой-то отпечаток наложило, но чтобы я в ту пору думал о театре – такого не было.

Кем, если не артистом?

- В детстве кем только не мечтаешь быть! (Смеется.) Моряком, потом меня прочили в чертежники, отец у нас был учитель рисования и черчения в школе, и ему казалось, что я могу по этой стезе пойти. А с театром меня связали случайные вещи. Я не был театром прямо очарован. В театре-то я мало бывал. Жили мы бедно. Поэтому если кто-то вдруг куда-то отведет… Вот я попал в Большой театр, «Щелкунчика» видел лет в 6 – 7. Было красиво, красиво! Но больше запомнился лимонад в буфете. Пузырьки в нос. (Смеется.) А так занавес красивый, ёлка большая – это да, запомнилось. Но что там танцевали – не помню. Старший брат мой, Владимир, очень хотел поступать в театральный. Он очень много учил наизусть. И учил вслух. А я сидел под столом где-нибудь. Поэтому я знал все, что он учил. И вот в свое время он подтолкнул меня, я пошел в юношескую студию театра имени Станиславского. Оттуда вышло много очень интересных людей, которые работают в разных театрах как актерами, так и критиками, и режиссерами… Там и Михалков в свое время был, и Евгений Стеблов… В студии, куда я попал на хвосте желаний своего брата - там я уже заразился театром. Это были еще школьные годы, девятый-десятый классы, это время я целиком провел там. Школа как-то отошла на второй план. Мне казалось, что я в девятом классе очень хорошо учился, а потом я нашел дневник и просто ужаснулся тому, что я практически ничего не делал, буквально жил в этой студии. (Смеется.) И потом уже никуда, кроме как на актерский, не хотелось. Первый год я не поступил, но зато на следующий год мне предложили пойти в Детский театр, у них как раз шел набор. И, получилось, где учился, там и пригодился. Там я проработал почти 25 лет, потом уже перешел в театр имени Гоголя, работал как режиссер-постановщик и достаточно много играл - вплоть до разрушения этого театра, до того, как пришел Серебренников.

Среди актеров, которые в свое время произвели на вас сильное впечатление, вы называете Евгения Леонова, Ольгу Бган и Евгения Урбанского. А кто еще оказал на вас влияние?

- Тогда в театре Станиславского была очень хорошая труппа. Там работал Козлов, Лидия Савченко, Евгений Урбанский, Алексей Глазырин… Там было очень много интересных актеров. И репертуар был очень интересный. И вот оттуда были два наших педагога. Лев Яковлевич Елагин был из последних учеников Константина Сергеевича Станиславского. Непосредственно. И Александр Борисович Аронов, человек немного другого склада… Они были очень разные, но вместе с тем они дружно вели эту историю. Лев Яковлевич очень уважал и отлично знал литературу, был интеллигентнейшим человеком, и таким очень твердым в плане подхода к профессии… Некоторые вещи не прощались никому из студентов. А Александр Борисович очень любил цирк, он там работал, ставил там номера, написал несколько замечательных книжек для детей… Это были первые мои наставники, которые сумели зарядить как строгостью театра, так и его «манкость» создать.

В чем заключалась «строгость театра»?

- В плане отношения к профессии и к дисциплине, с которой связана эта специальность. Впоследствии и в Детском театре, где я учился - там тоже были очень жесткие правила. И наш худрук, Анна Алексеевна Некрасова, народная артистка, была с такой… балетной выправкой. Она ходила в короткой юбочке, всегда на каблучках, курила тогда еще - придет, закурит, может быть, попросит кого-то кофе принести, и все, с 9 утра до 9 вечера она работает, не прерываясь ни на что. И кто-нибудь спросит у нее: «Анна Алексеевна, а насчет обеда?» - и она так строго: «Кто обедать тут хочет?» Никто уже не хотел обедать. (Смеется.) Это было очень серьезное воспитание. Сейчас, мне кажется, все это распустилось, развалилось во многом из-за того, что ушла эта строгость и дисциплина из театра. Нам, например, не позволяли уходить сниматься в кино из театра, бегать на какие-то халтуры. Не имели права. Театр – значит, театр. Если отпрашиваешься на месяц или два – все, уходи из театра. Директором в Детском театре был Константин Шах-Азизов, он очень крепко держал дисциплину. Халтурить на стороне можно было только если свободное время найдешь. А с этим трудно было. Нас со второго курса уже начинали занимать в спектаклях, и мы работали с настоящими мастерами. Это великое дело: ты рядом с ними «подрастаешь» и живешь вместе с ними. Так, я помню и Сперантову Валентину Александровну, которую я с детства «знал» на слух - она на радио всех мальчишек играла, помню Куприянову Маргариту Григорьевну, с которой я тоже потом играл на одной сцене… Евгений Владимирович Перов, артист чрезвычайной силы, Струкова Татьяна Николаевна – великолепная характерная актриса и замечательный человек… Это, конечно, было невероятно, что со всеми ними удалось быть рядом, удалось вместе сыграть.

Во время учебы вам удавалось попадать на репетиции актеров, на спектакли?

- Что касается «подсмотров» спектаклей, то тут главное счастье заключалось в том, что мы могли попасть на любой спектакль. И вот сколько спектаклей было, столько ты там и сидел на ступенечках, на галерочке, в своем обшарпанном чем-то, с чемоданчиком. (Смеется.) И это было здорово. Я был и в других театрах. Брат меня водил во МХТ, где он тогда работал. И за кулисы водил. Помню, как я стоял там, смотрел, как перестановка делается. Тогда это все было по-другому, так называемые «чистые» перемены: гасился свет, и за долю минуты нужно было убрать все со сцены, все поменять. С двух сторон шли шеренги людей, и все преображалось за секунды… Это чудо было, ошеломляющее чудо. Потом уже появились новые театры – «Современник», Таганка, и туда стали прорываться на спектакли. Именно прорываться. Потому что битком, битком было, и где-то ты бежал мимо капельдинера, где-то под кем-то пробирались, хитрили, как могли. Театральный «бум» был, лишь бы попасть.

Глядя на своих наставников, наблюдая за великими артистами, вы сформулировали для себя какую-то «задачу-максимум» как для актера?

- Мне хотелось стать хорошим артистом. Что для этого нужно делать? Работать. Больше ничего. Работать, учитывать все замечания, которые тебе делали. Например, был у нас такой Матвей Семенович Нейман, такой был характерный артист, подходил, говорил: «Если вас в последнем ряду не слышно – у вас будут неприятности!» А в РАМТе зал-то большой. А театр еще работал с оркестром, надо было и петь, и разговаривать через это пространство… Вверх-то звук сам отходит, а вглубь зала – это еще попробуй. В общем, конечно, школили. (Смеется.) Я был последним Иванушкой в постановке «Конька-горбунка» Анны Некрасовой и Марии Кнебель, и после каждого спектакля мне приносили четыре-пять листов замечаний, я должен был все отработать и исправить. Вот так вот. Хочешь быть хорошим – давай. Кроме того, мы и сами постоянно что-то делали. Постоянная занятость – это и есть путь к тому, чтобы чем-то стать. Кем-то стать.

Сейчас вы можете назвать какие-то по-настоящему «свои» роли?

- Об этом сложно говорить. Всякая роль, когда ты ее делаешь, она кажется и нужной, и главной – нужно преодолеть какой-то барьер, придумать что-то новое, что привнести в эту роль… Конечно, был очень важен наш выпускной спектакль «Как закалялась сталь», который мы делали с нашим педагогом Печниковым Геннадием Михайловичем - который, кстати, единственный до сих пор живущий из наших учителей, ему в этом году 90 лет стукнет. Этот спектакль был работой, родившейся на этюдах, и Шах-Азизов позволил ей выйти на большую сцену, мы его сезона два играли. Потом возили ее на восток, на границу с Китаем, где в те времена было неспокойно, и пограничники, конечно, взахлеб смотрели. У меня была небольшая роль, Сережка Брузжак, но это было значимо, это было введение в театр. А потом я был включен в «Конька-горбунка», огромный трехчасовой спектакль. Он старый был, пыльный, с древними тяжелыми декорациями, фигура кита уже не могла «говорить» - у нее не двигалась челюсть. Сейчас уже нет таких «живых» декораций. И вот хотя «Конек» был пыльный, как я сказал, после этого спектакля ощущалось такое счастье… Спектакль прошел – жизнь кончилась, счастье кончилось. Все. Не хотелось уходить оттуда. Ничего больше не нужно было. Или спектакль «В поисках радости», куда меня водил Костя Устюгов, передав мне роль Олега. Какая в этом спектакле атмосфера создавалась семейная! Вот ты лежишь на этом диване посреди сцены, накрылся простынкой, волнуешься, тебе сейчас слова говорить, в горле пересохло… И вдруг выходит Сперантова. Она маму играла. И говорит: «Тань, ну что ты открываешь-то? Дай поспать ребятам…» И тут ты понимаешь, что это мама пришла. Все успокаивается. Ты дома. Что волноваться? (Смеется.)

А из спектаклей, которые вы поставили, может быть, есть особенные?

- Да опять-таки все любимое, все особенное. Мне очень повезло: я ни разу не ставил то, что мне не нравится или не хотелось. Только то, что хотелось. Начал я с «Игроков» Гоголя в Центральном Детском театре. Я очень, очень этой работой жил, мечтал, потом я, правда, испугался, и не сделал того, о чем мечтал – но этот опыт был очень значимым. Очень плотная работа с постановками у меня была потом в театре имени Гоголя. Там я работал и над «Поединком» Куприна, над «Фролом Скобеевым»… «Фрол» оформлен был ярко, были замечательные декорации – такие горки, с которых актеры съезжали, вылетали на сцену в шубах… Красивый спектакль, очень забавный. Еще ставил азербайджанскую сказку для детей «Тайна. Тайна. Тайна» с Аллой Ахундовой, очень необычный спектакль, где сюжет перетекает в другой сюжет, такая непрекращающаяся жизнь. Мне это очень нравилось.

Вы попробовали себя и как актер театра, и как актер кино. Что вам больше по душе?

- Я театральный человек, абсолютно. Душа к кино никогда не лежала. Я поначалу отказывался от ролей в кино, потому что у меня в театре были интересные роли, и мне необходимо было быть в театре, это было так интересно, мне нужно было играть там, нигде больше. И вот так я отказался от кинокарьеры. Это решило мою жизнь. Я поснимался, конечно, но никаких открытий я не сделал для себя. А театр – дело живое. Его формы, его повороты. Когда ты можешь пробовать такой характер, другой… В кино обычно загоняют в типаж, там нет возможности без конца ломать, искать себя - тебя брали за типаж. В театре, конечно, тоже есть такая болячка, но меня это миновало. Как раз на мое счастье в нужное время пришел Сергей Яшин, поставил спектакль «Горя бояться – счастья не видать», и это была такая отвязная история – акробатика, парики из соломы, бороды… Выходили мокрыми оттуда, но с таким удовольствием играли, это не передать. И в плане общения со зрителем. В театре всегда чувствуется обмен энергией, туда-сюда… Это незаменимо.

А что насчет аудиокниг? Есть ли тут простор для творчества?

- Да, да, свобода творчества здесь есть. Я всегда любил радио – как работу интеллигентную, и много работал в свое время на радио, на детском радио, и в «Литдраме» работал. Причем попал я в аудиокниги случайно. В «Союзе» работал знакомый мой один режиссер, и мы с ним как-то встретились – я тогда шел в театр имени Гоголя, - и как-то разговорились. Он сказал, что записывает аудиокниги, а я – ну, мол, если будет что-то, зови. И уже через неделю позвал, не забыл. И слава богу, что такая работа есть. Бывает, конечно, что и справочники приходится читать, какую-то специальную литературу, но вместе с тем есть очень хорошая литература, которую я записал.

Какие аудиокниги в числе ваших любимых?

- Ну, мне говорили, что я хорошо читаю приключения. Например, «Шерлока Холмса». Я сам с удовольствием читаю детскую литературу. Есть романтические какие-то вещи, лирические, которые близки… Я с наслаждением читал «Госпожу Бовари» Флобера. Рыбаков, например, это тоже мое. Это я чувствую. Где есть судьба, где есть прикосновение, где можно это услышать, передать чужую жизнь, побыть с ней – это мое. А вот, скажем, Хэмингуэя я не считаю «своим». И уж совсем не считаю своим Борхеса. Он жесткий, железячный такой… Сухой, «отжатый». Для него, мне кажется, нужен другой тембр. Еще я трудно брался за Симонова. И хотя мне говорят, что я прочитал хорошо, достойно, но военная повесть это, все же, не мое. Но, тем не менее, чем больше тебе кажется, что это не твое, тем интереснее найти подход. (Смеется.) Самое интересное, самое творческое в этом – прочесть новую книгу не так, как читал прежнюю… Я мечтаю когда-нибудь прочитать Гайдара, скажем. Еще я бы хотел прочитать «31 июня» Джона Пристли… Там много героев, действия, повесть совершенно замечательная.

Вы активно работали с молодыми актерами – преподавали в ИГУМО, ставили спектакли с молодежью…

- ИГУМО сейчас у меня закончилось, к сожалению, там закрыли факультет. Но работал я как педагог с большим удовольствием. Хотя вовлекали меня в преподавание тяжело – я с юности считал, что нужно что-то уметь, прежде чем кого-то учить. Еще я работал в Гнесинском училище, где тогда еще был отдел музыкального театра. Мы начинали с Анатолием Ахреевым, но он потом оттуда ушел, и я совершенно внезапно сделался худруком курса. И остался. Потому что уверен, что бросать детей нельзя. Если ты кого-то повел за собой, будь добр за них отвечать до конца. Я работал с разными возрастами, и школьники, и взрослые, и даже те, кто менял свою профессию – переходили из математики в искусство и так далее. Это очень интересно. Это поддерживает тебя в форме. Дети, взрослые – они каждый год меняются, всегда замечаешь перемены от курса к курсу, каждый год люди несут с собой что-то новое, что-то другое… И вроде ты рассказываешь о том же самом, а вроде бы и нет. Сейчас вот меня пригласили в театр Александра Калягина на должность педагога-режиссера. Не знаю, что из этого выйдет, но мне интересно попробовать поработать со взрослыми актерами. Скажем так, я дал себе установку, что это будет интересно. (Смеется)

Как вы считаете, справедливо ли обвиняют молодежь в том, что это благодаря ей театр сейчас стал чем-то развлекательным и несерьезным?

- Мне кажется, это время. Диктует время. В девяностые было тяжело. Вылезло огромное количество чернухи, чего-то грязного, чего-то такого ужасного, всем хотелось рассказать, как плохо мы живем, показать все язвы – то, чего раньше, по идеологическим причинам нельзя было говорить. И все это выплеснулось на сцену. А после этого захотелось другого - и люди пошли на праздник. Туда, где есть развлечения, где они могут хлебнуть того, чего дома нет. И отсюда пошла эстрада поголовная, шоу развлекательные… Отсюда пошли те постановщики, которые сейчас переворачивают классику с ног на голову. Мне кажется, этому тоже должно быть отдано свое время. Сейчас театр, все же, пытается найти баланс. Он занимается уже чем-то серьезным, хотя шоу все же остаются. Это переходный период. А что касается педагогов, то… Многие жалуются, что педагоги старые, старой формации, уже ушли, а пришедшие на смену чего-то не знают. Или работают уже в каком-то более легком русле. То есть возникает такая молодежная субкультура. Она похожа на жизнь, но она не жизнь. Она такая верхоглядская. Таким образом из старых пьес делают коллажи. Перетасовывают «Ревизора» так, чтобы смотреть, открыв рот, уже совсем забыв о судьбе городничего… Это, опять же, шоу. Но и это время – промежуточный период. Несмотря на то, что появляется что-то новое, оно пользуется достижениями старого в своем новом движении… И хотя чернуха сейчас есть, я, все же, вижу в театре другое. В театр люди идут за светом. За лучиком. За тем, чтобы набрать энергию, чтобы прожить завтрашний день, послезавтрашний, неделю, месяц, год. Мне могут дать в театре такое, что я, может, еще очень долго не смогу забыть и буду говорить: там было здорово, там было мастерство, искусство!.. У Лескова где-то есть фраза – «Жизнь хороша, потому что искусство прекрасно». Вот она, связь. Вот она.